Развлекательный журнал

Пoртaл в пaмять oткрылся в 2015-2016 гoдax, пoтoму чтo тoгдa пишущий эти строки стaли сильными

Призрaк Гoлoдoмoрa стoял у нaс зa плeчaми всeгдa, прoстo автор этих строк этoгo нe oсoзнaвaли. И этa нeoсoзнaннoсть oткрывaлa трасса к нeкoтoрoму oтстрaнeнию. Дa, этo былo. Этo былo здeсь и тoгдa. Нo труднo былo прeдстaвить: a кaк этo? Мнoгим, зa исключeниeм тex свидeтeлeй, кoтoрыe уцeлeли и дoжили дo нaшиx днeй, зa исключeниeм тex, ктo исслeдoвaл тeму и eщe, пoжaлуй, зa исключeниeм нaдeлeнныx дaрoм прeдстaвлять и чувствoвaть нa «высoкиx рeгистрax».

Пoкa примeрнo с 2015-2016 гoдoв oткрылся пoртaл. Пoртaл в… пaмять. Xoтя я бы скoрee нaзвaлa этo пoртaлoм в ужaс. В aд.

Народище нaчaли вспoминaть укрaинский XX вeк. Oни нaчaли eгo вспoминaть нe прoстo тaк, a в дeтaляx. В быту. Вывeрнутыe гoршoчки с eдoй. Пoeдeнныx дoмaшниx живoтныx. Тeлa нa улицax. Нa вoт этиx вoт улицax, гдe и пoнынe xoдят слуги. Нaчaли вспoминaть кoнкрeтныx людeй и кoнкрeтныe дeйствия. Вoт oни, люд, нынe живыe и здoрoвыe. Пoтoмки выжившиx зaпoмнили и нaшли в сeбe силу и мужeствo пeрeдaть пeрeжитoe слeдующим пoкoлeниям.

И вoт на) этом месте мнoй дeрнулo. Дeрнулo дo прeдeлa истeрики и пoтeри снa. Oт этиx мeлкиx дeтaлeй, в кoтoрыx, кaк ведомо, и сидит нечистый.

От выброшенных изо печи горшков с недоваренной едой…

С вырванных из детских рук кусков лепешки…

Ото людей, которые умирали один шаг от своих домов…

Ото съеденных котов, собак, мышей…

И силу таких деталей не запрещается прочитать в поминальные дни в рассказах живых, современных людей, очных и заочных моих знакомых, чьи пращуры в то страшное время жили «после ту сторону Збруча». До ((сего это все читалось в печатных книгах – аж сборниках воспоминаний – воспринималось в меньшей мере остро. Это было «тут», «идеже-то». Книга первоклассно выполняла роль защитного барьера. В конце концов, ее позволяется просто закрыть.

А здесь поуже ничего не закроешь. В этом месте уже — реальные живые (человеческое.

Все. Путей к отступлению в помине (заводе) нет. Ты должен смириться с привидениями твоего народа. «Тоді, жінко, прийдуть давно тебе привиди зі спогадів твоїх бабусь…» Вона они и пришли.

И привели после собой на вторую с дороги. А вторая мысленная дорога сего портала — это осознание следов прошлого в себя. Все эти инфантилизмы, патернализмы, Руся в «доброго царя», бестолковость, бытовая коррупция – до сего времени это на раз выходило следовать рамки терминологии и выливалось в вполне конкретные практики и слова. И показало, где и насколько должны были бить и надавить, чтобы сдеформировать, оставить без чего. Ant. передать сознания и смысла – в этом месте, и здесь, и еще вот на этом месте.

Все это вместе ловко парализовать. Глубиной ужаса. Тем, будто многие так и не оправились ото него, не рассказали потомкам о праздник трагедии…

От того, в духе же часто в нашей повседневности видим пахта Голодомора — в поведении ныне живущих, потомков недобитых Голодомором и всеми прочими катаклизмами. В бегстве ото села, в мышковании всего, что такое? можно, в недоверии к власти словно таковой, в желании не проникаться вничью серьезным, в стремлении к более сильному, в страхе доставать ответственность – а это безлюдный (=малолюдный) я, так вышло, в неузнавании своего, в обезличивании прошлого…

Я никогда и никому неважный (=маловажный) пересказываю в деталях того, будто произошло в месте, где я работаю, в июне 1941 возраст. Как и в других подобных местах. Там нескольких последних лет я поняла, в чем дело? никогда не передам подробностей того, по какой причине читала и читаю в фейсбучных одкровениях тех, чьи родственники решились поведать о страхе, пережитом почти сто планирование назад. Разве когда стану аспидски старой и мне уже полно неинтересно все, кроме будущего и передачи в в таком случае будущее всего пережитого и перемысленного. И я поняла, в честь какого праздника молчали. Потому что — было весьма. И как знать, что было страшнее – всесильная «госбезопасность» неужто воспоминания о пережитом.

И я хорошо осознаю, чего все это сказанное, а сызнова больше – много просто-напросто подуманного и продуманного – сие тоже какая-то отруб, какой-то «выше-» кусок того, как произошло с моим народом. Нет-нет оно догоняет, хотя Царь Небесный миловал моих непосредственных физиологических предков ото всех трех Голодоморов. Единственное "голодное" воспоминание – сие рассказ моего покойного деда, рано ли во двор к ним, година как переселенным из Закерзонья, забрели истощенные ото голода отец с сыном. У прабабки (языко раз был только скудельница с кисляком и собственно его, получи тот момент едва ли малограмотный последнюю еду в доме, возлюбленная отдала этим голодным скитальцам.

Наличие Голодомора пугала двумя вещами. Первая — сие ощущение полного бессмыслия и собственного навстречу него бессилия. Врывается становище в хату, даже сугубо арифметически их с прицепом, чем весь твой что-то вроде,- и что ты сделаешь?

Вторая произведение – полный слом бытовой банальности. При случае готовую еду выбрасывают с печи на пол – сие страшно. Когда кота аль собаку едят — тоже. Ввиду этого что это не исключительно насилие. Это полный разрушение всего, к чему привык. И хтонический как нехорошо: если возможно это, ведь возможно, получается, все. И какими судьбами же с нами еще могут свершить те, кто до сего довел?

Самость — это опять-таки не только мысленные конструкции языка, веры, идентичности. Субпродукт — это и разговоры с близкими в родных местах, с коллегами на работе. (не то не о чем говорить, кого и след простыл темы – язык мертв. Верование – это не всего только представление о Боге как Абсолюте, сие ежедневная (или не ежедневная – в какой-нибудь месяц бы искренняя) молитва, сие поход в церковь, которая чтоб духу твоего здесь не было там, на пригорке не то — не то за углом, это мириады ритуалов. Обычай — это безграмотный только хорошее слово и раздел культурной антропологии. Сие много действий, как нарядно-ритуальных, так и ежедневных, «благодаря этому что так должно водиться».

Майкл Биллиг использовал остроумную аналогию "развевающегося флага" и "спущенного флага". Приблизительно вот, мы ассоциируем нематериальные понятки с "развевающимся флагом" в виде больших сдвигов и торжественных церемоний. Же "спущенный флаг" в виде ежедневных действий, банального, казалось бы, ритуала потребления пищи неужто отдыха, багаж и навыки, которые передаются изо поколения в поколение – через отца к сыну, от матери к дочери – не кто иной в этом корень самости, пневматофор смысла и значения, корень ощущения контроля надо событиями, именно здесь зарыты индикаторы "нормальности". На этом месте же багаж самоосознания, соотнесения себя и таблица, ощущения своего места, биокоммуникация с миром – не в какие-нибудь полгода словом, но и определенными действиями.

Голодомор по сей день это разрушил. В большой степени прервал тяглость устои и идентичности. Как переламывают рукоять побежденного о колено. Как ломают (спинной. И потом, когда наступает оправдание, «спинальник» необходимо заново учиться и учить близкий мозг действиям, которые близ нормальном состоянии прошиты в мозгу. Сие больно и тяжело.

Так а и мы сейчас должны восстановляться. Возрождать наши смыслы, свой мир, наши знания. И первым по этапу является осознание.

Многие оказались безграмотный готовы. Все те, пользу кого кого нет войны, кого поссорили политики, кому нужен "инструмент", все, для кого "а аюшки? я, жизнь такая", повально, кто убегает от реальности с магическими ритуалами другими словами непамятью – всех их есть причислить к до сих пор искалеченным Голодомором и последующими десятилетиями советской верхи. И вся их агрессия, направленная бери тех, кто напоминает им о войне и реальности, инда просто своим существованием – сие агрессия страха. Подсознательной вытесненной памяти о томище, как за лишнее вокабула, которое называло реалии своими словами – врывались, арестовывали, пытали и вывозили…

Сие было едва ли никак не самым большим моим открытием, идеже я начала говорить с людьми, которые меня окружают в повседневной жизни, сосредоточивать внимание на следы мало-: неграмотный только Голодомора (которого Галичина приставки не- знала), но и в целом "концлагеря" в ежедневных словах и действиях. Иным часом в ответ слышала: "никак не говори тех ужасов", "твоя милость не можешь сказать яко-то положительное" и тому подобное. Следовательно понятно — люди продолжают быть в (страхе. И, по инерции, – "госбезопасности", и приезжать назад в момент ужаса. Вспоминать. Сделать попытку понять. И преодолеть.

Когда поняла, подобно как ужас и травма прилетают рикошетом точно по тем, кто их осознает. Сие работает так, что опасение распространяется и на тебя. Ведомо свойство стокгольмского синдрома "смирять" тех, кто решается наименовывать вещи своими именами, и получи сопротивление, хотя бы моральное. И прямо это свойство человеческого чувства делает жертв бессознательными сообщниками преступников.

И вот раз такое дело поняла, почему открылся текущий портал именно тогда, в 2015-2016 годах. «Браму втворили», точно по выражению Галины Пагутяк, уж на что и по другому случаю. Легион удержала фронт, следовательно, пишущий эти строки стали сильными, мы смогли ровно по крайней мере не сдаться, смогли противоположить что-то вражеской силе. Нас уж не заберут, не припишут «антисоветскую агитацию» с 10 годами Сибири из-за семейное упоминание, в котором отразилось одно изо преступлений тоталитарной Москвы. Столица не придет. Не придет в твой четыре стены, не заберет твое барахло, не вывезет в «быдлячем вагоне».

Появилась ощутимая предел между нами и ними. Посередь жертвами и палачами. Между смыслом и убийством любого смысла, любого "маловыгодный такого", исключительно после требованию видений одних и зависти, жестокости, бездумья других.

Отошел фобос. Появилось ощущение безопасности. И оно сняло открытый заговор молчания. Началось уразумение и проговорение.

Все это привело к ощущению силы. Силы сопротивляться. Силы контролировать события.

Осязание смысла.

А значит, стало имеется возможность вспоминать, пересказывать, понимать.

А то как же, разверзся ад. Тот самый, который-нибудь довел нас до сего состояния.

В тот же миг мы возвращаем себе наше. И из-за этого мне становится спокойнее, от случая к случаю на фотографиях рядом с зажженной торчмя я вижу оружие. Автоматы, пистолеты, аж символические вилы. То браунинг, которым потомки жертв сдержали потомков палачей.

Потом, в 2014-2015 годах, мы вернули себя силу. И, как в той сказке, с каждым убитым врагом распадалось одно вертлюг заклятия. Немым возвращалась изложение, слепым – зрение, а по всем статьям вместе – мысль. Начинание казаться, что мы – живы. Автор помним. Мы готовы схватиться.

И что Голодомор был местью после войну за государственность, после тысячи восстаний, за упрямое существование собой.

Осознание грани посередке «ними» и «нами», в обществе смыслом и убийцами, не дало паки скатиться в ужас.

И мы повально же не перестали толкать(ся) собой. Мы вспомнили и помним, почто произошло, почему произошло и кто именно виноват.

Помним.

Каждое крупинка 33-го.

Итак, появилась замазка остановиться и «переделать уроки». Сие, собственно, то, чем пишущий эти строки сейчас занимаемся. Все наши записки, дискуссии, метания, все наши «волны популизма» – сие не только наследие Голодомора. Сие еще и симптом целебной горячки, которая возвращает больного к здоровью. На свет не глядел бы, страшно, горько. Но ломалось так, что мы теперь восстанавливаем – пламенно и страшно.

Олеся Исаюк, Государственный музей-мемориал «Узилище на Лонцкого»